«Она что, пытается уязвить меня презрительным взглядом?» — мысленно усмехается Хеймитч, реагируя на подобный выпад давно зазубренным и доведенным до автоматизма способом: ухмылкой. Совершенно откровенной и самую малость наглой: «Мне плевать, Тринкет, что ты обо мне думаешь». Ход, по его мнению, стратегически верный, особенно, если учесть, что дальше он совершит поступок, за который, вполне возможно, будет корить себя ту часть жизни, которую проводит в более менее сознательном состоянии. Ну и, собственно, плевать. Он вооружен таким количеством фляжек, что при должном настроении может споить большую часть прибывших в телестудию менторов еще до начала торжественного вечера, а то и кое-какую долю представительниц эскорта. Словом, он был вооружен и особо опасен. Даже больше вооружен, чем множество лет назад на Арене, почти до последнего петляя меж деревьев с одной не слишком пугающей на вид палочкой в руках. Но все-таки он сейчас здесь, в этой машине, и почему-то должен терпеть презрение очередной подосланной ему капитолийки.
Тринкет отворачивается. Он какое-то время молчит, а потом опускает ладонь на ее талию — на случай, если сопровождающая решит, что выпасть на проезжую часть сейчас лучше, чем еще хоть секунду терпеть его присутствие.
— Не дергайся, — негромко, твердо произносит, стараясь не допустить привычных оттенков угрозы, вошедшей скорее в привычку, чем в намерение.
«Как будто ты можешь презирать меня больше, чем я сам, детка». Легкий наклон головы, и он касается губами ее шеи, того самого едва виднеющегося покраснения — совсем незначительного свидетельства его грубости. Грубости, жестокости, которая взяла верх над ним, доказав, что из Хеймитча Эбернети он превратился просто в победителя, озлобленного, разбитого и раздробленного на части — это еще одно достижение Сноу, которое он сам ему даровал, позволив обезобразить самого себя. Хеймитч делает медленный, тяжелый вздох — совсем бесшумный, как ему кажется, — и еще раз коротко целует этот участок кожи, готовый принять любую степень ее сопротивления. Он делал это не для нее. Не из привычной похоти или пробного броска, проверяющего, насколько легкомысленно она поддастся или не поддастся — он вносил в этот жест несколько больше смысла, чем во множество беспорядочных контактов.
Шея — нежный, уязвимый участок. Часто недооцениваемый на поле боя, пока именно эта, по глупости слабо защищаемая, часть тела не попадет под удар. Никогда не скрываемая у капитолийцев. Если, конечно, не введется мода на парики, которые не возвышаются на пол метра над пустой головой.
Тонкая кожа, нотки духов, которые он хочет выбросить из головы, но на утро, едва выходя в холл, практически со стопроцентной точностью по степени их концентрации в воздухе может сказать, как давно Тринкет ретировалась с этажа. Дурацкий, отвратный запах, такой потрясающе въедающийся в сознание и расслабляющий, потому что стал ассоциироваться с сопровождающей. «Которую я ненавижу». Да, ненавидит, но ведет губами по теплой коже ниже, к основанию шеи: «Прости». Максимально доступное выражение сожаления и извинения, которое он может себе позволить и которое не расценится капитолийкой правильно — не важно. Верх брало что-то не пропитое и не оставленное на Арене — именно оно весь день свербило внутри, заставляя прокручивать в памяти инцидент этого утра. «Идиот». Который готов сделать что угодно, чтобы поспособствовать ее переводу в другой дистрикт. Сделал бы он так же с любой другой? Нет. Прежде ему не доводилось заниматься таким идиотизмом, но все бывает в первый раз. «Это все ее заразительная тупость».
Отстраняться традиционно сложно, но он делает это, практически не колеблясь, довольно скоро оказываясь на своем исходном месте — у противоположной дверцы. «Только попробуй что-нибудь сказать, Тринкет». Он готов окатить ее сколько угодно оскорбительными заявлениями, лишь бы отрезать ту нить, которая без видимых весомых причин возникла. Выворачивая изнутри. Пробуждая то, чему нет места. Она его бесила. Или
нет..
К счастью, они уже подъезжали, так что Эбернети, окончательно взяв себя в руки, был рад и безмерно удовлетворен возможностью покинуть автомобиль. Пусть делает, что хочет — он больше не будет маячить на горизонте. Не будет обращать внимание на всех, кто пытается крутиться возле нее или кому она позволяет трогать себя за задницу — еще чуть-чуть. Осталось потерпеть немного.
Хлопнув дверцей сильнее, чем хотелось, он направился было к трибутам, уже выбравшимся из машины и теперь стоявшим в компании пары миротворцев. Но тут взгляд выхватывает Рубаку — тот уже стоит, как всегда что-то громко вещая на всю улицу, в компании нескольких менторов, — и Эбернети меняет маршрут, позволяя прежним эмоциям бесследно улетучиться.

Все началось не так плохо, как можно было себе представить, едва он заходил в лифт в здании Тренировочного Центра. Тогда казалось, что весь вечер будет удручающим, насыщенным попытками отыскать место побезлюднее, чтобы приложиться к фляжке - но все двинулось по совершенно иному пути. Сбившись с несколькими менторами в группку заговорщиков, общим символом которых можно смело считать средних размеров жестянки, каждая из которых наполненная черт знает чем, они обосновались в комнате за кулисами, оснащенной сенсорным экраном, на который транслировалось все происходящее на сцене. Колкие шутки, шумные перебранки и почти физически ощутимый уровень настроения, поднимающийся у присутствующих по мере того, как время шло, а ни одна представительница эскорта еще не нагрянула, чтобы оглушить их своим пискляво-возмущенным голоском. И все-таки. Что-то не то. В очередной раз поднося фляжку к губам, Хеймитч ловил себя на мысли, что стоит Рубаке или Ореане перестать втягивать его в бессмысленные разговоры, как планка настроения с грохотом падает, норовя пробить фундамент из твердого решения больше не предаваться грузным размышлениям. Он старался сосредоточиться на трибутах, сменяющих друг друга у микрофона, на Фликермане, на его вопросах - как всегда, смягченных, заискивающих, направленных на попытку выставить детей в наиболее выгодном свете, нежели пустить все на самотек и позволить им явить себя в истинном облике: напуганными, сбитыми с толку, едва припоминающими заготовленную речь, тут же рассеивающуюся в голове, стоит поймать на себе тысячи глаз пестро разодетой публики. Он их вытаскивал. Буквально брал за отвороты блестящих стразами пиджаков невидимыми руками и вытряхивал из пучины дикого волнения, делая из нищих и неожиданно онемевших детей дистрикта - достойных внимания и любви Трибутов. Эти пять минут, отведенных на овации и восторженные вздохи в ответ на каждое брошенное в микрофон слово - преувеличенная демонстрация любви к своему уже стоящему одной ногой в выкопанной яме кумиру. Своей по-капитолийски извращенной, граничащей с безумной и понятной только тем, кто выращен в этой циничной и сверкающей всеми мыслимыми красками системе, но все-таки это было признание, это была максимально свойственная этим во всех отношения "иным" людям любовь. Такая же мимолетная, как и сожаление. Секундное. Поверхностное. Которое померкнет, едва ребенок сделает последний в своей жизни вздох, списав себя с витрины, на которую швыряют нового Победителя, как товар. "Как прискорбно". Хеймитч даже видит, в своей протравленной алкоголем и мыслями о гребанной Тринкет голове, как какая-нибудь капитолийка, сидя перед экраном, охает, поднося пальцы к губам - апогей сожаления. Секунда человечности. А дальше переключает все свое внимание на куда более ловкого и юркого трибута, который не позволит в себе так жестоко разочароваться.
"Ты чем-то от нее отличаешься, Тринкет?".
Он поморщился, делая невесть какой по счету глоток и не заботясь о том, чтобы его состояние не достигло личного "базис-ноль" к тому времени, как их пригласят в зал.
- Смотрите-ка, - отрывисто и весело гремит голос Рубаки, когда дело доходит до дистрикта-12 и, повернувшись к Хеймитчту, хлопает его ладонью по спине, - Этот твой паренек хотя бы не свалился со сцены.. Сразу видно, что ты мало с ним работал!

В компании Ореаны, Рубаки и его новой спутницы - по виду, какая-то очередная капитолийка, не замолкающая, прихваченная товарищем в лифте, когда они поднимались к залу, - они один из первых прибывают в богато украшенное помещение, уставленное столами, меж которых уже суетились слуги с подносами. Довольно быстро, однако, зал набивается едва ли не до отказа и, когда дышать уже становится тяжело, появляется, наконец, какой-то изящно разодетый капитолиец, просеменивший к микрофону. "Похож на Крейна.." - вслух делится своими подозрениями Хеймитч, в очередной раз отпивая виски, и встречает несколько одновременно обращенных на него с недоумением взглядов.
- Это же он и есть,
милый, - шепчет ему Ореана, едва сгрудившиеся вокруг капитолийцы перестают пылать негодованием и снова отворачиваются. "Стоило догадаться по чуши, которую он несет".
Пока Крейн распалялся все больше, судя по всему, не спеша наброситься на разноцветные напитки и пуститься в бесконечные светские беседы, Хеймитч скучающим взглядом обводит спины стоящих впереди людей. Некоторые одеяния привлекали внимание, скрашивая безделье и озадачивая, но совсем ненадолго. Вскоре он поймал себя на том, что периодически оборачивается в попытке отыскать взглядом.. Кого? При мысленном ответе на вопрос, Эбернети перестает практиковать это глупое занятие и с небывалым интересом сосредотачивается на Крейне, пока тот не перестает терзать публику и не уходит со сцены с многозначительным пожеланием всем удачно развлечься. Интересно, что именно он под этим подразумевает?
Начало, как всегда, скучное: все еще слишком трезвы, если не считать большую часть менторов, работавших над исправлением этого недоразумения с самого начала интервью. Но это быстро поправимо. Совсем скоро захмелеют распорядители, представительницы эскорта променяют напускное благоразумие на возможность удовлетворить свои естественные желания, заперевшись с кем-нибудь в кабинке туалета.
Хеймитч хмурится. Берет бокал с подноса, но тут же отдает его Ореане, уловив запах шампанского. "Должно быть, ее уже кто-то нагнул" - очень своевременно подначивает внутренний голос, пока взгляд ментора скользит по компании капитолиек, о чем-то шумно судачащих в нескольких метрах от них. Отличный способ не думать о человеке, чисто так в стиле Эбернети: талдычить себе "не думай" и думать постоянно. Он берет руку Ореаны и разворачивает ее кисть, чтобы рассмотреть циферблат наручных часов. "Нет, скорее, сейчас они на стадии минета". В конце концов, прошло всего минут пятнадцать..
Хватит. Он в очередной раз приказывает себе собраться, пытается включиться в общую суету и уловить быстро сменяющиеся темы разговора. Сегодня он пробудет здесь столько, сколько понадобится: до последнего гостя, до последней опустошенной бутыл.. Ладно, с последним пунктом вышло бы тяжелее. Вернуться в Тренировочный можно и в машине с Ореаной - не придется искать сопровождающую, если та вообще еще здесь или если не планирует и вовсе не возвращаться в свою комнату. Сейчас все было так, как надо. Все было правильно: он приобнимал девушку, с которой пробудет эту ночь, чтобы не завалиться к Тринкет и не наделать глупостей. Всего одна ночь. Как будто это сложнее, чем убраться с Арены живым или после самогона, приобретенного в Котле, еще иметь возможность встать на ноги. Это не сложно. Не сложно, но от немой злости сводит челюсть, а желание сорваться с места, чтобы отыскать ее, клокочет в груди так бешено, словно в эту секунду он берет забег на огромную дистанцию. "Ну ее к черту" - в очередной раз пытается договориться сам с собой Хеймитч и, ответив усмешкой на какое-то замечание вклинившейся в разговор капитолийки, вливается в общий поток праздных обсуждений.

"Пошла ты" - культурно выражаясь. По-ребячески, но все-таки предельно культурно. В один миг пол под ногами покачнулся, а окружающий мир померк, словно кто-то вырубил освещение. Каждый вздох - глоток кипятка, ошпаривающий внутренности: "Пошла ты". Такая счастливая, самозабвенно довольная - хватило одного взгляда, чтобы испытать лютое отвращение, сжавшее горло мерзким спазмом, который перекрывал любую попытку вымолвить хоть слово, даже самое грубое и откровенно похабное. По стуку в висках и легкой дрожи он быстро сообразил, что дело плохо: все в нем бьет тревогу, тело придается тому, что велят эмоции и вот-вот он сам выдаст себя этой.. Как ее теперь называть? В мгновение ока все мысли улетучиваются из черепной коробки и ни одно слово в мире не кажется достаточно четким, выразительным, отражающим реальность в тех красках, в которых вдруг она перед ним предстала.
"Пошла ты". Руки так и тянутся схватить ее за предплечье и выволочь в коридор, чтобы с неконтролируемой силой впечатать эту довольную столичную куклу в стену: "Шлюха". Или - ударом наотмашь по отрешенному лицу ее нового кавалера, с куда меньшим энтузиазмом готовящимся покинуть мероприятие в ее обществе. "Ты что, умоляла, чтобы он поехал с тобой?". Алая кровь, залившая до блеска начищенный пол, оживила бы интерьер, добавила бы в него хоть что-то неискусственное.
Чего он вообще ждал? Ответить на все вопросы можно и после, а сейчас катастрофически необходимо отреагировать адекватно и суметь сделать безболезненный вздох. Не вышло: ему нечего сказать, а вот в качестве действий он мог предложить им обоим очень многое. Хеймитч пробегает по ней взглядом, прежде чем отвернуться и отрезать капитолийку от компании. "Предельно адекватно, ага, молодец". Стакан трещит в пальцах - лишь под взглядом Рубаки он замечает эту оплошность, предательски выдающую потерю самообладания. Еще немного и осколки осыпятся в ладонь - плевать. Боль отвлекла бы его куда лучше, чем необходимость держать себя в руках под чужими взглядами. Что-то внутри ощутимо отмирает - "Да что ты, есть чему?" - и он готов поклясться, что его внезапно вышедшее из-под контроля тело нарочно накидывает в голову дополнительных картинок: сейчас они сядут в автомобиль и прощай, Тринкет. Если бы ее внезапное исчезновение из поля зрения автоматически подразумевало испарение из его головы, Хеймитч с горячей благодарностью еще минут пятнадцать тряс бы руку ее очередного спутника, желая тому всяческих благ и железного терпения.
Стоп, она напомнила про открытие.. Это же не значит, что ему придется лицезреть ее и завтра? Свободной рукой Эбернети ослабляет узел галстука, испытывая желание разбить пару стеклянных столиков. Или пару голов - тут как фортуна повернется. Опрокидывает в себя остатки виски и бросает стакан через плечо, шумно выдыхая под раздавшийся из-за спины визг. "К черту". И будто действительно стало легче - когда тот пингвин в преклонном возрасте ее отымеет, терять будет нечего. Терять. Смешно. Будто он что-то имел. Он и сам планировал убраться отсюда без нее, более того, - с четким намерением провести время с Ореаной. Так разве есть причины менять планы?
Путаница уже откровенно осточертела, хочется выйти из главной роли в этом театре абсурда, ведь все, что он делал, оставаясь с Тринкет, претит ему и его природе. Секундное помешательство. Пройдет. Рука скользит по пояснице Ореаны - ниже, и Хеймитч выдавливает подобие усмешки, наклоняясь к ее уху и давая короткие инструкции на ближайший час.

На двенадцатом совершенно тихо - не слышно даже привычной суеты на кухне. Трибуты, должно быть, давно спят - либо очень негромко ревут. Нетвердым шагом он направился в сторону гостиной, бросая короткий взгляд на дверь в спальню сопровождающей - процент вероятности, что солидный капитолиец предпочел собственным апартаментам комнатку в Тренировочном казался ему смехотворно небольшим, поэтому планы на бессмысленную и жестокую расправу не давали себе ход: этих двоих не может быть здесь. Можно, конечно,
завалиться к ней в комнату и учинить погром - еще одно бессмысленное занятие, которое стало бы легкой отдушиной, но уж слишком сильно это мероприятие отдавало бы дебилизмом.
Гремя стеклянными дверцами стеллажа, Хеймитч вынимает несколько успевших запылиться бутылок, бегло оглядывая этикетки - вкус ему уже не принципиален, теперь важно правильно подобрать ядерную смесь, чтобы к тому моменту, как Ореана приедет в Тренировочный, обнаружив его отсутствие, он уже беспробудно спал.
Для чего-то подхватив стакан со столика, он побрел обратно в холл и, остановившись возле своей двери, негромко прогромыхал бутылками, опуская их на пол. Это было проблематично: найти ключи. Казалось, куда проще в данную секунду отыскать нужную безгласую, коих здесь сотни и которую он даже приблизительно не помнил в лицо, чтобы она открыла ему дверь запасным ключом, нежели отыскать собственные в этих бесконечных карманах. Это злило, выводило из себя. Все снова шло кувырком: даже с какими-то чертовыми, дурацкими, гребанными ключами. Сжимая руки в кулаки, Эбернети тяжело дышал, рассматривая закупоренные горлышки аккуратно составленных сбоку двери бутылок. А потом наклонился и, подхватив одну, резко развернулся, с размаху отправляя бутыль в дверь сопровождающей - точное попадание. Довольный своим успехом, Хеймитч схватил еще одну - второй оглушительный грохот, разбивший почти звенящую тишину, и пол усыпан большим числом разномастных осколков. Запах алкоголя. Такой привычный, такой правильный. Ухмыльнувшись своим мыслям, Эбернети, как ни в чем не бывало, разворачивается и принимается хлопать по карманам пиджака и брюк, надеясь на успех своих поисков.

Ключи оказываются найдены в кармане брюк и извлечены на свет. Прищурившись, Хеймитч разглядывал их, периодически бросая косые взгляды на замочную скважину. "Теперь надо попасть этой штукой в дверь". Казалось бы, такое простое действие - но непослушные пальцы нередко подводили, заставляя чувствовать себя по меньшей мере глупо. В крайнем случае всегда можно выбить дверь ногой. Его же никто не осудит за проникновение со взломом в собственную комнату. Или есть какое-то табу на этот счет?
- Десять, - не задумываясь отвечает он, пытаясь приладиться к двери и досадуя на слишком тусклое освещение холла, целенаправленно приглушаемое на ночь. ".. будет, если я не разобью оставшиеся бутылки о твою дверь, Трин..". Хеймитч поворачивает голову, когда интерес к источнику вопроса вдруг возрастает.
Тринкет? Он не был готов увидеть ее сегодня. В крайнем случае, завтра, но не сейчас. Не этой ночью, когда самообладание норовит распрощаться с ним в любое мгновение и уступить ярости, на которую он не имел никакого права - и оттого снова еще больше злился.
Помолчав, Эбернети опускает руку, поднесенную к двери, и разворачивается. За причину для внутреннего негодования сходит даже то, что он слишком пьян, дабы с должной придирчивостью оценить ее внешний вид: одежда не кажется помятой, макияж тот же, парик не сполз набок. Никаких существенных признаков. Или это игра его воображения? Воображение. Он делает несколько неторопливых шагов ей навстречу и останавливается. Легким движением руки подбрасывает ключи и наблюдает, как те лениво стукаются о сопровождающую и падают на пол. "Не галлюцинация". Досадно. Лучше бы это была "белочка", ей-богу.
- А, это ты, - с отчетливым раздражением в голосе заключает Хеймитч.
Какого черта она здесь делает? Неужели не могла остаться на всю ночь со своим спутником, дав ему тайм-аут от всех этих треволнений? Он смог, он забылся - до тех пор, пока не увидел ее дверь. И с радостью швырнул бы остаток бутылок в яркий силуэт перед собой - если бы знал, что промахнется, - но ему сегодня подозрительно везет на точные попадания в раздражающие объекты.
Взгляд невольно поднимается выше ее плеча, но никакой очереди из спонсоров за капитолийкой не тянется - странно. Его боеприпасов не хватило бы на многих - осталось всего-навсего две бутылки, - но на одного неповоротливого кавалера - вполне.
Надо сказать что-то гадкое. Но мозг отказывается работать, хотя все-таки кое-что стимулирует интеллектуальную деятельность.. злость. Ее присутствие снова заставляет подняться волну желания что-то разгромить.
- Уже? - поднимает брови Хеймитч, плохо изображая удивлением, - Ему так не понравилось, что он решил перевести тебя в другой дистрикт раньше, чем этот ужас закончится? - подобие усмешки кривит губы, и он двигается вперед, чтобы поднять упавшие у ее ног ключи - плохая мысль. Чем ближе, тем отчетливее шевелится в груди что-то нехорошее, безопасное, пока заключено в прочную клетку из ребер, но способное застилать глаза пеленой ненависти и заставлять делать необдуманные вещи. Например, вжать ее в стену. Или забрать к себе в комнату и сделать то же, что она позволяет делать спонсорам - ей не привыкать, может, такой расклад даже близок ее "тонкой капитолийской натуре". Но вместо всех вариантов, успевших проскочить в голове, он просто застывает в нескольких сантиметрах от нее. Взгляд бегло скользит по лицу, хотя Хеймитч прекрасно понимает, что с помощью макияжа она могла прикрыть практически любые признаки бурно проведенного времени - и все же. Хочется прикоснуться. Хочется еще раз прижаться губами к обнаженной шее, хочется вытравить из себя мысли, что она позволила обладать собой кому-то другому.
Он наклоняется - прежде, чем желание треснуть рукой по стене возьмет верх, - и поднимает ключи. Ни разу этот отвлекающий маневр не работает: все еще дико хочется. Несмотря и вопреки. Пока он всеми правдами и неправдами убеждает себя вернуться к двери, ладонь мертвой хваткой сжимается на тонкой талии, и Хеймитч начинает
подступать к сопровождающей, вскоре всем телом прижимаясь к Тринкет, в который уже по счету раз оказавшейся между ним и стеной?
- Тебе понравилось? - любопытствует ментор, приближая губы к ее уху, - Оно того стоило? - стук сердца, кажется, начинает отдаваться в висках, а голова гудит так, словно сейчас расколется: он чувствует ее тепло, которое она совсем недавно разделяла с другим. Неправильно? Нет, Ненормально. Он совершенно не будет сожалеть, если причинит ей боль, размазав по этой самой стене - так ему кажется. Но дыхание утяжеляется, губы уже касаются ее уха в таком дурацком, неуместном, почти чувственном жесте, что его начинает переполнять ненависть не только к Тринкет, но и к самому себе, - Почему он? Решила брать клиентов возрастной категории "постарше"? - разрываемый между желаниями "заставить бояться" и "сорвать с нее одежду", он и не думает отстраняться, позволяя всем своим самым противоестественным чувствам вопить из-за такой близости. Ощущать, как ее грудь вздымается при каждом вздохе, упираясь в него плотнее, ощущать теплое дыхание и каждое, даже самое незначительное, движение - это сможет ему хоть когда-то надоесть? - Убирайся из моего дистрикта, - вот так по-детски выходит выплюнуть последнюю жалкую мысль, и Хеймитч дает себе установку отстраниться, начиная отсчет заветных пяти секунд, которые обычно дают себе перед решительным шагом, грозящим хоть каким-то риском.

Совершенно нехарактерный жест, который на мгновение затмевает все прочее, заставляя повернуть голову так, чтобы видеть ее лицо. Хочется задать до безобразия глупый вопрос «Что это сейчас было?», но картинка меняется, черты лица снова становятся жестче. Несколько дней. Так говорит, будто нет ничего на свете проще — всего лишь пару дней не разбивать никому голову после того, как она самим фактом нахождения с ним на одном этаже выведет из себя.
Он был еще на «два» в своем мысленном счете, когда ладони уперлись в холодную стену, и Хеймитч уверенно оттолкнулся от сопровождающей, вынуждая ту убрать руки. Что бы в ней сейчас не говорило, едва ли это не выпитый в качестве аперитива алкоголь, наверняка являющийся скупой прелюдией перед ее далеко не второстепенными обязанностями. Это что, доведенная до автоматизма привычка: благородно разделять теплую постель с кем-нибудь еще? Казалось бы, все совершенно ясно. Сейчас полагается уйти или.. Он пробегает по ней взглядом, губы кривит жуткое подобие усмешки: что-то все еще неприятно скребется за ребрами, распространяя отдаленное чувство горечи. Но на смену неконтролируемо рухнувшему «чему-то» — он не собирался заниматься рефлексией, стоя совсем рядом с сопровождающей. Думать рядом с ней становилось какой-то плохой приметой с непредсказуемыми последствиями, — медленно приходит совсем иное. Почти свобода от лишних эмоций. Натянутая на шее леска, норовившая разрезать плоть, рвется: он больше не испытывает беспричинной ревности. Тринкет превращается в Ореану или в любую другую девушку, которую можно взять за руку в баре и подняться к себе на этаж.
— Идем, — коротко бросает, сцепляя пальцы на ее предплечье. «Хочешь — кричи». Как будто безгласые услышат и организуют спасательную операцию, променяв долгожданный отдых на спасение филейной части очередной представительницы эскорта, которая, к слову, сама напросилась. Хеймитч мысленно смакует этот аргумент, таща капитолийку к своей двери. «Сама напросилась». По-моему, это отличное оправдание для многих неприглядных поступков и сейчас оно не кажется ему недостаточно весомым.
Ключ не сразу попадает в замок, но усилия не проходят даром: раза со второго он проскальзывает в скважину и податливо поворачивается, разбивая тишину холла легким щелчком. Дверь распахивается, и Хеймитч проталкивает сопровождающую в комнату, а потом заходит следом, коротко оглядев пустой коридор. Судя по тому, что Ореана еще не здесь и не выедает ему понемногу мозг, ее снял какой-нибудь капитолиец. Нет, сейчас его это волнует меньше всего. Куда больше интересует, насколько «моветон» иметь свою сопровождающую после спонсора. Это как допивать содержимое чужого бокала — занятие не слишком-то достойное, даже если ты делаешь это, пока никто не видит. Вот только руки сами тянутся к застежке ее платья.
В помещении темно, но недостаточно, чтобы не видеть все в поразительной отчетливости: огни ночного Капитолия не избавляют от напоминания о себе, никогда не спящей столице, даже комнаты на двенадцатом этаже. С другой стороны, ему не пить совсем, если спонсоры и распорядители приложились уже к каждому бокалу? От этой мысли хочется поморщиться: «Как бы не так». Правда, думал сейчас Эбернети действительно о бокале. Даже вино сойдет. Хочется выпить.
Он грубо дергает застежку — та чудом ползет вниз, а не отрывается ко всем чертям. Взору открывается все больше участков кожи, но он не может с точностью определить, что испытывает, и дело вовсе не в алкоголе, так некстати прекращающим затуманивать его голову, когда Тринкет находится слишком близко. Паршиво. Он бы сейчас опрокинул в себя пару глотков той мути, что осталась в холле за дверью, но тогда была велика вероятность, что сопровождающая изловчится и ретируется. В лучшем случае. В худшем — сможет поднять что-то тяжелее подушки и с размаху опустить ему на голову. Так что все еще не так уж паршиво.
Ткань почти трещит под пальцами — Хеймитч дергает платье вниз, силой стаскивая его с плеч.
— Где это обычно бывает? —
лениво интересуется, едва ли не впервые с начала их встречи испытывая острый укол возбуждения. Неспешно ведет руками ниже, с легким шорохом приспуская платье до бедер, пока оно дальше, уже без его помощи, не падает к ее ногам, — Ванна? — предполагает Хеймитч, обводя взглядом спальню, погруженную в полумрак. В голове невольно всплывают картины, очень яркие, в которых Тринкет нагибают в немыслимых позах, прижимая к кафельной плитке или вдалбливая в жесткую холодную поверхность. Довольно отвратное чувство возникает в ответ на предательство мозга. Он берет сопровождающую сзади за шею — безболезненно, но достаточно крепко, чтобы не позволить вырваться.
— Или.. — он размышляюще пожимает плечом, начиная толкать ее вперед, пока они не оказываются у кровати, — Все по давно написанному сценарию? — бросает на нее короткий вопросительный взгляд. Но задача «швырнуть на постель» замещается любопытством.
Хеймитч разворачивается, таща ее за собой. Резко толкает вперед, вжимает в стену возле двери и прижимается сзади. Движение бедрами навстречу — достаточно сильное, чтобы основательно припечатать ее к уже давно знакомой поверхности. Это по-своему приятно — не то чтобы совсем и не то чтобы в полноценном смысле этого слова — но ощущение ее тела неизменно заставляет в нем что-то плавиться, побуждает интерес к мелочам. К мелочам. Но не к возможному сопротивлению, которое вообще перестает существовать для него по определению. Для нее же не бывает «нет», верно?
Короткая передышка. Пальцы вновь крепче сжимаются на шее, и он отстраняется. Взгляд придирчиво обегает помещение, пока не натыкается на комод, давно ставший для него дополнительным столиком — у Хеймитча не было достаточно одежды, чтобы забить все отведенные для них предметы мебели. «Оторвав» сопровождающую от стены, ведет ее дальше. Наспех смахивает рукой все, что вмещала на себе поверхность комода — какие-то давно забытые стаканы и флакон одеколона, которым он ни за что бы не воспользовался — подарок Ореаны в начале этого сезона.
— Все правильно? — тактично спрашивает, толкая ее сзади, заставляя Тринкет прижиматься бедрами к краю комода. Пальцы на шее размыкаются, ладонь ложится между лопатками — он настойчиво давит, заставляя капитолийку нагнуться и опуститься грудью вниз, — Или мне нужно выкрикивать, сколько я заплачу, чтобы ты расслабилась? — шепчет, склонившись к ее уху, и в этот момент понимает, что готов свернуть голову тому, кто имел ее все те часы, что сам Хеймитч тратил на общение с капитолийцами и возрастающее чувство безнадежности, сулящей их трибутам. Это крах. Очередной провал. А она стонала под тем престарелым пингвином? Плотно сжав зубы, он прижался к ней сзади, с легким стуком заставляя удариться бедрами о комод.

Дыхание предательски сбивается, движения становятся более плавными и тесными - он не перестает припирать ее сзади, ощущая, как чисто человеческое - и, в то же время, мало похоже на человеческое, - желание все настойчивее берет верх, прогибая все прочие побуждения под себя. Он чертовски ее хочет - больше, чем когда-либо хотел Ореану; и презирает ее больше, чем когда-либо презирал Ореану. Впрочем, как и любую другую, побывавшую с ним в этой комнате или в любой другой - так что "неправильно" звучит метко, но очень незамысловато и излишне мягко. Ведь именно это слово едва слышно слетело с ее губ? Хеймитч не уверен: его терзает слишком много противоречий, застилающих практически намертво способность воспринимать недостаточно громко озвученную информацию, но противиться собственным желаниям не удается - из чисто механических движений и намерения унизить поднимается что-то опасно подлинное. Возрастающее с каждой прошедшей секундой. Мерзко-отвратительно-противное. И приятное. Очень приятное. За чередой более плавных движений следует резкое - должно быть, почти болезненное, - и он ведет ладонью вдоль позвоночника, к шее, под которую проскальзывает пальцами и, некрепко сцепив их на горле, тянет на себя, вынуждая Тринкет подняться.
Погруженная в полумрак комната уже не кажется темной. И слишком просторной - тоже не кажется. Воздуха слишком мало, мебель слишком громоздкая, тело сопровождающей - горячее. Под ладонью, стискивающей горло, чувствуется почти неистовое биение жизни.
Задевая пальцами полоску белья, он ведет руку выше, по плоскому - как ему кажется, чуть подрагивающему в ответ на неторопливое движение, - животу дальше и подцепляет бюстгальтер, небрежно и неразборчиво стаскивая его за лямки к животу. Свободная ладонь жадно накрывает грудь. Тепло под рукой - по-своему интимное, заставляющее набрать в легкие побольше воздуха, чтобы не потерять терпение. Большой палец обводит сосок, а затем рука следует к другой груди - более грубо сжимает ее, и Хеймитч инстинктивно подается бедрами вперед, отчетливо чувствуя, как Тринкет вжимается в край комода. "Почему ты не кричишь?" - стучит в висках, но вопрос отказывается срываться с губ. Способность говорить будто бы утрачивается. "Нет, это недостаточно унизительно?". Если так, то ему интересно, где там тот самый ее предел. Следует еще один пробудившийся приступ отвращения и озадаченности - где привычные визги, крики, упрямое безрассудное сопротивление? Что это, страх? "Притворись мертвой и тебя не убьют"? Любопытство? Опасение подпортить репутацию в случае, если в эту дверь ворвутся и станут свидетелями происходящего не только безгласые?
Настойчивое пульсирующее желание обрывает поток не озвученных вопросов, и Хеймитч возвращает ее на исходную, грубо надавив ладонью на спину. Продолжая одной рукой прижимать капитолийку к комоду, пальцами второй с нажимом проводит по белью, находя заветную точку. Главное не сорваться. Не зарычать. Не потерять контроль над собой и сохранить способность рассчитывать силу. С легким треском рвется край приятной на ощупь материи, скрывающей то, что ему было нужно, и вскоре соскальзывает на пол. Дышать снова становится затруднительно. Совершенно невозможно - когда коленом он отводит ногу капитолийки в сторону и, с нажимом проведя пальцами по клитору, проталкивает их в нее.. ощущая жар и - "Серьезно, Тринкет?". Хеймитч едва слышно выдыхает, на мгновение прикрывая глаза и делая первые грубые, но постепенные толчки кистью. Сложно. Сдерживать себя сложно, а если без уверток - невозможно.
"Неужели тебе понравился тот мужик, Тринкет?".
Злость подхлестывает, сливаясь с возбуждением в уничтожающий здравый смысл ком. Хеймитч отстраняет от нее руку, упирается ей в прохладную поверхность комода и наскоро расправляется с джинсами, стараясь переключиться с размышлений на ощущения - удается на безоговорочное "отлично", стоит только направить себя и податься бедрами вперед. Солоноватый привкус во рту от повторно прокушенной губы - небольшая цена за
подавленный стон. Все меркнет и первый звучный стук о комод, с которым тело сопровождающей в очередной раз впечатывается в комод, доносится словно издалека. Все сливается в чувство - ни с чем несравнимое удовольствие, теплым потоком парализующее тело и, когда наваждение первого ощущения сходит, он делает еще несколько последовательных, относительно размеренных движений, ладонью сжимая ее бедро.

Все резко обрывается. Нить, связывающая с чужим телом, от которого напрямую зависело собственное удовольствие, рвется. Хеймитч отступает на пол шага назад - чтобы сделать глоток кислорода, который, казалось, в непосредственной близости к капитолийке не задерживался в легких. Никакого насыщения. Воздух слишком спертый, грудь тяжело вздымается, мысли путаются. Привкус алкоголя во рту. Непонимание перемешивалось с желанием, которое, в свою очередь, порождало оттенок злобы: "Какого черта, Тринкет? Я же чувствовал: ты хочешь..".
Шаг, еще шаг - каблуками по мягкому ворсу ковра. Старая-добрая игра, правила которой так отчетливо освежились в памяти очередным вопросом, выданным с таким придыханием, что хотелось зарычать и завладеть ею вновь. Безраздельно. Бездумно. Отыметь ее. Однако даже в таком незамысловатом процессе Тринкет умудрялась набросать сложностей.
Он шумно, размеренно вздыхает, когда тело сопровождающей плотно соприкасается с его собственным. Но вместо ярости, пробуждавшейся в нем на каждую мысль о том бесчисленном множестве "других" - очередное "иррациональное чувство собственности и не более того", - Хеймитч обнаруживает в себе другое. Губы начинает кривить откровенная улыбка, намешавшая в себе подобие презрения с неприкрытой усмешкой. Осталось добавить одно-единственное слово, которое лучше всего характеризовало ее в глазах Эбернети последние часов пять, но он не знал, каково оно будет, воплощенное в звук, а не в качестве отдаленного эха в черепной коробке. Не сейчас.
- Сделай все, как у вас принято, детка, - шепчет, наклонившись к ее уху, - Тебя же не зря так долго натаскивали.
Каждый вздох идет под счет, а проходящие секунды порождают нетерпение. В голове снова вереница красочных картинок - миллиарды короткометражек с подернутым морщинами лицом и участием второго персонажа - слишком яркого, разукрашенного. Жеманного. Громкого. Просто сверните-ей-кто-нибудь-шею за меня.
- Это его расслабляло? Когда ты была "погромче"? - с догадкой в голосе спрашивает Хеймитч, беря ее за скулы. Взгляд пробегает по ярко накрашенным губам. Большим пальцем он проводит сначала по нижней, потом - по верхней, но получается лишь размазать помаду, а не стереть ее, - Или когда ты сопротивляешься? - взгляд возвращается к глазам, - Последнее у тебя получается не очень хорошо.. - свободная рука опускается между бедрами, и он с нажимом ведет по бугорку клитора, собирая влагу, - Но нужно отдать тебе должное: ты ведь толком и не пыталась, - хочется усмехнуться, если не попросту рассмеяться. Цинично, без сожаления. Если есть какие-то "плюсы" в продажности столицы, их нужно использовать. Иначе попросту можно свихнуться. Не подвернись она ему под руку, он бы был уже до беспамятства пьян. А не будь у него под рукой алкоголя? Ладно, о последнем не хотелось даже думать.
Хеймитч дергает сопровождающую вперед, прижимает спиной к двери. Подхватывает рукой под колено, отводя ногу чуть в сторону, и уверенным рывком входит. Мысли улетучиваются - замечательный способ забыться без последствий в виде похмелья. Почему он перестал использовать в этих целях Ореану? Размышления прерываются - он еще раз поспешно толкается в нее, вжимая в дверь, пока в голову сопровождающей не забрело еще что-то, что будет необходимо озвучить. Неужели она думает только в таких моментах?
- Так достаточно привычно? - участливо интересуется, ведя ладонью по грудной клетке к шее, которую обхватывает, не сжимая и, подавшись вперед, прикусывает ее нижнюю губу. "Ведь именно за дверь тебя после этого отправляют, верно?". Велик соблазн прикусить сильнее, но Хеймитч довольно скоро отстраняется - полностью отстраняется и небрежно берет Тринкет за предплечье, вновь пересекая с ней комнату в противоположном направлении. Толкает ее на постель и стаскивает с плеч пиджак - чертовски жарко, просто невыносимо жарко. И неудобно. Совсем неудобно. Наверно, такие костюмы придуманы для официальных мероприятий для того, чтобы напомнить не предусмотрительно свернувшим со стязи светских
бесед, что нет, не для по-настоящему интересных вещей они вырядились и собрались в каком-то определенном месте. Хотя, кому и когда это мешало?
Дышать становится на порядок легче. Тело, оказавшееся уже на постели, по-прежнему бешено влечет. Какофония противоречивых эмоций слилась в гвалт - никакой конкретики. Он наклоняется и сцепляет пальцы на ее лодыжке. "Неправильно" - расплывчатое, почти неразличимое. Эбернети уверен, что этот голос наравне с голосами погибших товарищей и трибутов отложится на закромках сознания. По закону подлости. Как свидетельство акта его жестокости. Очередного. "Правильно?" - прижимаясь к нему своим чертовым горячим телом. Ударить что-нибудь. Сейчас же. Вместо этого - нерезкий рывок, чтобы притянуть Тринкет ближе к себе, стянув ее почти к краю кровати.
- Если будешь кричать, - негромко произносит, оказываясь сверху и ловя ее взгляд, - Пусть это будут не слова, детка, - затуманенная усмешка и не столько поцелуй, сколько подобие более очеловеченной попытки "вгрызаться" в чужие губы, кусая их, сминая своими - не давая возможность издать ни одного разборчивого звука. Уже научен: она может и завизжать, да. "Идиотка". Ладонь поспешно давит на внутреннюю сторону бедра, отводя ногу, и новое ощущение жара разливается по телу сносящим все пределы разумного потоком - Хеймитч плотно прижимается к капитолийке, больше не сковывая себя в движениях, и свободно вдавливает в мягкую постель.

Несколько первых секунд исчезают, ускользают от осознания, растворяясь в сбивчивом дыхании и обостренных ощущениях. Чего? Ее тела. Ее жара. Ее рук.. Почувствовав, как она обнимает его за шею, Хеймитч не смог удержаться от взгляда на сопровождающую. Этот взгляд выражал бы удивление, не будь перед взором такой плотной пелены из возбуждения. Дикого желания. Он не мог остановиться, подаваясь в нее, раз за разом сбиваясь с принятых попыток двигаться медленнее - не получалось. Не выходило. Хотелось резче и глубже - нужно было чувствовать ее.
Он сбрасывает рубашку, стянутую с его плеч, на пол - кожу обдает теплом от прикосновения ее пальцев и ладоней, в голове звон тишины обращается в хаос. Если представить наглядно, то сотни, миллионы человечков, олицетворяющих собой отдельные мысли, начинали метаться по черепной коробке и оглушительно верещать. Хеймитч еще раз бросил взгляд на капитолийку, едва не издав изобличительный выдох. "Идиотка.. Она просто..". Он делает несколько движений вперед - сильно ускоренных, когда ощущает, как ее ногти впиваются в спину и беззастенчиво скользят вдоль. Приятное обжигающее жжение. Он был не против, чтобы она оставила отметины на его теле в напоминание о том, что происходило сейчас - как не странно, это не приводило его в традиционное бешенство, к которому взывал здравый рассудок. Вернее, те скупые остатки здравого рассудка, которые не всегда отвоевывали свое право остаться, когда Тринкет была ближе, чем в полуметре от него.
Ладонь ложится на колено и изучающим движением скользит выше, останавливаясь на красноватых пятнах, являющих собой последствия особенного тесного знакомства с комодом. Все начиналось не так. Отличие разительно, оно словно ошпаривает кипятком и вынуждает едва ли не задыхаться от удовольствия, когда он в очередной раз полностью оказывается в ней и плавно прижимается сверху всем телом - необходимость. Тем сильнее, чем отчетливее он чувствует, как она жмется к нему. Удовольствие - слабость? Сейчас это казалось вполне реальной и совершенно очевидной зависимостью с той лишь разницей, что от любой другой он в любую минуту мог при должном желании отстраниться. Но не сейчас. Сейчас он мог только бешено набирать темп, а потом вновь его сбавлять, оттягивая минуту, когда придется отпрянуть, хочешь ты того или нет. Когда Тринкет сможет вернуться восвояси. "К третьему клиенту?". Подбираясь одной рукой под поясницу, он грубо вжимал ее тело в постель чередой последовательных небрежных толчков - с силой, сдерживаемой ладонью, упершейся в кровать возле ее головы. Выручить и спасти могла бы только ненависть, неприязнь. Хеймитч пытался отыскать ее в себе, излишне неосторожно прикусывая нижнюю губу капитолийки, слишком настойчиво стискивая ладонью бедро - но обнаруживал себя ведущим раскрытыми губами по нежной шее, оставляя в ее основании лишенный негативных проявлений поцелуй. Весь шквал опасных эмоций был выворочен из него, выдернут с корнем - да, лишь на какой-то определенный, не слишком продолжительный отрезок времени, но это все-таки происходило и не могло не озадачивать.
Накрыв ее губы своими, Хеймитч сместил руку из-под поясницы - на талию и стал более отрывисто подаваться навстречу, замечая, как уже немного припухшие губы капитолийки приобретают естественный оттенок. Подушечка пальца повторно скользнула по нижней губе - стирая последние слабые намеки на помаду. "С ним было лучше?". Если бы он мог задать этот вопрос, не произнося ни слова, то повторил бы его многократно. "Что он с тобой делал?". Ладонь относительно неспешно скользила по талии к бедру и обратно, когда он в очередной раз сбился и жадно в нее вжался. "Сколько стоит, чтобы ты так же обвивала чью-то шею?". Иронично, если ценой этого всего станет как раз-таки перевод от Эбернети в другой дистрикт. Эту иронию по достоинству оценит даже Хеймитч.
Найдя ее руки, он перехватывает их за запястья и дергает, заставляя расцепиться. Заводит их за спину капитолийки и, наклонившись, оставляет отчетливую отметину на груди,
вбирая кожу в рот. "Объясняй теперь своим кавалерам, Тринкет, кто еще тебя имеет". Внутреннее, почти детское злорадство растворяется в движении бедер, которое снова становится быстрым и несдержанным, когда он выпрямляется и возвращает ее руки себе на шею, вновь тесно прижимаясь к капитолийке сверху.

Относительная тишина, наполнявшая полумрак комнаты, окончательно разрушается. Хеймитч утопает в смеси беспорядочных движений, вздохов и стонов, не сразу замечая, насколько тесно прижимается к телу капитолийки сверху. Не нормально. Совершенно НЕ. На мгновение отголоски здравого рассудка пробиваются сквозь пелену тумана - но лишь на мгновение. Движение пальцев в его волосах молниеносно толкает обратно в пропасть, и он поворачивает голову, слегка касаясь губами внутренней стороны ее руки. Странное ощущение в ответ на странный жест. Слишком заботливый. Неправильный жест. Очередное НЕ. Приходится слишком долго думать, чтобы сообразить, как ответить на вопрос. Дабы выдать что-то в духе "не твое дело", продолжая жаться к ней, нужно ну очень постараться.
Склонив голову, Хеймитч прикусывает кожу на ее шее, а затем медленно отпускает. Сбавляет темп толчков и проводит языком по оставшемуся красноватому следу, который, к сожалению, сойдет.
- Надо, - наконец удается ответить слегка охрипшим голосом. Он поднимает голову. Все прочие ответы, мысленно заготовленные, были настолько нелепыми, что любой счел бы их слишком посредственными и изобличительными. Хочется добавить заветное имя или привычно ограничиться фамилией - главное почувствовать ее на звук. Именно сейчас и именно в эту секунду.
Взгляд бегло пробегает по лицу, не ярко освещенному светом из окна. Ладонь движется по телу все тем же изучающим движением, но уже более настойчивым, сжимая талию или бедро, когда его движения становятся беспорядочными. Слишком нежная, ставшая уже совсем горячей. Невыносимо приятно. Очередное противоречивое сочетание: раздражающая Тринкет и почти безумное, яростное к ней влечение, в которое вплетается что-то еще. Удовольствие, которое становится почти болезненным. Хочется двигаться, пока это напряжение, заставляющее каждый сантиметр его тела откликаться на контакт, не спадет, не выпустит из цепких когтей. Он вновь постепенно набирает скорость, окончательно теряясь от поцелуев, покрывающих лицо - слишком мягких и не вызывающих, не похожих на те, что были у них до этого; от стонов, потому что срывающийся голос Тринкет даже без толчков в нее сейчас мог довести до заключительного шага. Слишком громко. Надрывно. Так, что он жался к ней крепче, толкался грубее и хаотичнее, хватал за запястье, которое прижимал к постели - из-за невозможности просто переплести пальцы или взять ее ладонь в свою, дабы не вышел слишком пристрастный, слишком чувственный жест, который невозможно истолковать даже самому себе. Все было парадоксально, ново, ранее неизведанно: и такой оглушительный стук сердца в грудной клетке, и удовольствие, вышибающее рассудок, и нежелание отстраняться от чужого тела. В мыслях крутилось заветное "Тринкет", уже без неизменного добавления, присущего обычному времени "дура", пока Хеймитч касался губами шеи, плеч, ключиц - до чего мог дотянуться, не теряя с ней тесной связи. Пока задыхающееся "пожалуйста" не ослепило и не оглушило. Не бывает такого сильного желания. Он знал это точно, из бесконечных разговоров после нереального количества выпивки с Рубакой и другими менторами, знал по собственному опыту, вполне солидному, чтобы мнение считалось весомым. Знал, но чувствовал себя раскаленным до предела и не мог найти достаточно верного движения или положения, чтобы удовлетвориться близостью - было недостаточно. Нужно ближе, немыслимо ближе.
Не в силах что-то сказать, Хеймитч накрывает ее губы своими. Ловит каждый вздох и стон, будоражащей вибрацией ощущавшийся на его собственных губах, и смещает руку под ее бедро, локтем второй находя опору и не прекращая движений. Нарочито размеренных, плавных, безоговорочно резких. Чувствуя каждое движение капитолийки под собой, он постепенно начинал быстрее подаваться к ней бедрами, шумно выдыхая и теряя терпение, планка которого уже давно пробила все мыслимые пределы. Толчки становились все более отрывистыми, пелена удовольствия все увереннее застилала глаза, пока Хеймитч набирал бешенный ритм,
который больше не намеревался сбавлять. Сдерживаться становилось все труднее, окружающая обстановка перестала существовать - восприятие сводилось к ощущениям, неумолимо обостряющимся с каждой секундой, и аромату. Аромату Тринкет, который он так долго пытался вытравить из своей головы, оказавшись, в результате, именно с ней. Еще несколько быстрых толчков, и Хеймитч подавляет стон, прижимаясь к ее губам в сбивчивом поцелуе, когда по телу пробегает дрожь и его сводит долгожданной волной удовольствия. Дыхание спирает. Сердце предпринимает попытку выбить ребра. Эбернети прижимается к капитолийке так, словно та может ретироваться в любую секунду из этих четырех стен. И он растворяется в этом, забывается в приятном потоке, смещая губы на ее шею.

Слишком долгое, затяжное молчание. Кажется, тягучесть каждой прошедшей минуты - которых, Хеймитч знал, прошло непозволительно много, - можно было ощутить едва не физически. Или без "едва"? Вот уже истек срок годности у отговорки "сейчас только восстановлю дыхание", и у аргумента "проявлю банальный такт, отдав разок должное ее мастерству" и "какая ты дура, Тринкет, в таком положении приятно представлять, как мои руки смыкаются на твоей шее.." - словом, все разумные доводы относительно сложившегося положения давно исчерпали себя, когда Хеймитч, в более менее посвежевшем сознании, все еще нависал сверху, без труда удерживая вес собственного тела на расставленных по обе стороны от сопровождающей руках и упуская наиболее подходящую возможность избавиться от эскорта двенадцатого дистрикта раз и навсегда: всего-то и надо, что вздремнуть на ней пару часов.
И все же. Парадоксально. Удивительно. Иррационально. Впервые за свою не такую уж короткую жизнь он не спешил отпрянуть от чужого тела - напротив, в каждом движении сопровождающей, в каждом едва слышном вздохе и теплом выдохе, в движении пальцев, он находил нечто цепкое, примагничивающее, не отпускающее. Надо было что-то сказать, чтобы этот странный наст из неожиданного тепла и трепета был разрушен грубой, обыденной повседневностью, которой нельзя было сторониться. Это было бы более чем осуществимо, вот только до одурения носившиеся в голове мысли, возникавшие наперебой и стучавшие набатом в висках, утихли. Более того - там, в черепной коробке, был штиль, которому можно было позавидовать. Ни-че-го. "Подцепил исключительно капитолийский недуг.. Следующим шагом будет потягивание цветных напитков с Цезарем Фликерманом". Или.. Нет, все еще ничего. Когда Хеймитч уже подумывал, как ретироваться с максимальной отстраненностью, которая могла компенсировать очень и очень много необъяснимых поступков, прозвучала фраза, заставшая его врасплох. Теперь она заняла все сознание - так, как короткий промежуток времени назад все его тело занимала сосредоточенность на ощущениях. "Остаться?" Он с десяток раз задал этот вопрос Тринкет, во всяком случае, про себя - зато очень эмоциональным и почти насмешливым внутренним голосом.
"Ха-ха, Тринкет. Ты окончательно рехнулась".
- Могла бы, - хрипловато и не слишком громко. Так, будто при прицельном и прямом вопросе он смог бы потом сказать, что этих слов озвучено не было. "Она просто не видела комнату при свете..". Хеймитч коротко оглянулся, но даже самого беглого взгляда на темные очертания предметов хватило, чтобы прийти к выводу: безгласые здесь побывали. А жаль. "Они убили иммунитет этого мирного пристанища от Тринкет.. " - подумал ментор, наклоняясь, чтобы коснуться ее губ своими. Настойчиво и с нажимом. Практически силой выхватывая этот короткий поцелуй, внезапно ставший необходимым.
Только приподнимаясь, чтобы отстраниться, он почувствовал явственную тупую тяжесть в мышцах - приятную и расслабляющую. Привыкнуть к ней было проще, чем к другого рода спокойствию - внутреннему. Здесь, в Тренировочном Центре, под присмотром Сноу, он впервые был настолько трезв и лишен готовности проломить кому-нибудь голову.
Бросив взгляд на сопровождающую - вопросительно-непонимающе-озадаченный - Хеймитч прошел к двери и, открыв ее, высунулся в коридор, чтобы утянуть к себе первую попавшуюся под руку бутылку. Пить не хотелось, но сделать это было нужно - чтобы внести естественности в происходящее и почувствовать себя свободнее в принципиально новой обстановке. Это был тест на вменяемость. Он его прошел, когда открутил крышку и сделал первый небольшой глоток - вкус оказался довольно-таки паршивым.
- Будешь.. - он поднял бутылку, чтобы прочесть этикетку, и толкнул дверь. За приглушенным хлопком донесся щелчок замка, - .. ликер, Тринкет? - вопрос тут же показался ему глупым. Чтобы она возжелала с ним выпить, нужно было сформулировать примерно так: "У меня есть ликер, но я тебе его не дам".
Он пересек комнату и опустился на край постели. Короткого
взгляда на Тринкет хватило, чтобы вспомнить о былом возбуждении - предложить ей одну из своих рубашек или нет? Нет. Ему нравилось чувствовать тепло ее обнаженного тела - о чем он никогда не признался бы себе даже мысленно, оставляя это каким-то расплывчатым пониманием, которое развеиваешь, как взявшуюся из ниоткуда дымку, всего пару раз махнув рукой - и на какое-то время забываешь.
- Можешь закрыть глаза, - задумчиво продолжил Хеймитч, посмотрев сначала на бутылку в своей руке, а потом - снова на Тринкет, - и представить.. - "что это не мерзость", - что он розового цвета, - усмехнувшись, Эбернети медленно опустил бутыль на прикроватную тумбу и, поднявшись, откинул край одеяла. Слишком тихо. Вероятно, большая часть населявшей Тренировочный публики все еще находилась среди капитолийцев, в щедро обставленном зале. Зато здесь была Тринкет - и эта уединенность тем больше казалась неестественно неправильной.
Притянув сопровождающую к себе, Хеймитч толкает ее в сторону подушки и вновь оказывается сверху - ладонь ложится на грудную клетку, равномерно поднимаясь и опускаясь в такт дыханию. В очередной раз это тепло пробирает его до костей - и он прижимается немного плотнее, чтобы накрыть ее губы своими, пока пальцы свободной руки скользят вдоль ноги и проникают под "борт" чулка, избавляя Тринкет от последних обделенных вниманием элементов одежды.

Это все еще было совершенно необычно и поражало воображение. Когда в ванной зашумела вода, Хеймитч непроизвольно потянулся к бутылке и, забыв, что пообещал себе не пить эту дрянь, а ограничиться попытками угостить ею Тринкет, сделал внушительный глоток - так, словно там была не какая-то убийственно приторная муть, а старый-добрый виски. Эффект не заставил себя долго ждать: поморщившись, он пытался перевести дух, лишь спустя пол минуты удовлетворенно замечая, что мысль о сопровождающей улетучилась. Во всяком случае, на эти чертовы пол минуты, наполненные борьбой с желанием отомстить зловредной бутылке ликера, швырнув ее в дальнюю стену. "Идиотский рисунок" - оценил внутренний голос узор причудоковатых обоев, на которые прежде он не особенно-то обращал внимания, пока они не оказались под вполне вероятным ударом. Такое не испортил бы даже ликер, вот только опасение, что сладковатый аромат наполнит комнату, был дополнительным аргументом оставить вендетту с алкоголем до лучших времен - и Хеймитч потянулся к тумбе, со стуком возвращая на нее бутыль.
Темно. Только сейчас наполняющая комнату темнота начала давить, словно окутывая его плотной, осязаемой пеленой. Это тоже было неправильно - в его личном распорядке дня, по традиции, складывавшемся стихийно, в данный момент положено было врубить свет и распахнуть настежь окно. И внимание начало улавливать детали - приглушенный, едва различимый стук дверцы зеркального шкафа над раковиной, донесшийся сквозь шум воды; светлые очертания сброшенных на пол вещей, в том числе тех, поменьше, что теперь оказались хаотично разбросаны где не попадя - чудом не разбившиеся стаканы различной формы и янтарный флакон духов. "Как виски" - почти укоризненно в отношении себя заметил Хеймитч. Разум искал любые лазейки, пытался зацепиться за что-то особенное, необычное, как ленивый школьник изобретает себе развлечение из ничего, лишь бы не делать нудное, скучное домашнее задание. Отвечать на поставленные этим вечером вопросы было отнюдь не скучно и не нудно - но все равно совершенно необходимо было найти способы на них не отвечать.
Хеймитч выпрямился. Спустил ноги на пол и вздохнул, колеблясь перед намерением подняться и пройтись, чтобы размять еще едва ощутимо ноющие мышцы. "Она сейчас выйдет. И останется". Да-да, останется. Не окажется вышвырнутой, не выбежит сама, чтобы позвать на помощь безгласых или коллег по эскорту - если те уже вернулись с шумного мероприятия, - и это было по меньшей мере не правдоподобно. Так, словно происходило не с ним - подтверждением этому служило собственное тело, слишком расслабленное, и течение мыслей - спокойное, не ухабистое. Не "Во имя Сноу, утони там, Тринкет", но робкое, практически не проклевывающееся сквозь плотный, грубый покров цинизма "Давай ты утонешь не сегодня..".
Передумав совершать прогулки по комнате, Хеймитч откинулся обратно на подушку, уставившись в потолок. На его белой глянцевой поверхности мелькали огоньки - отблески жизни в не спящей столице. Что было бы, останься он с Ореаной? Где сейчас Рубака? Должно быть, последний, дойдя до n-ой стадии опьянения, без зазрения совести нагибает очередную капитолийку в каком-нибудь максимально не пригодном для того месте, а первую - нагибают. Как все элементарно складывалось в Капитолии. У них с Тринкет сложилось примерно так же. С той лишь разницей, что до него она побывала с другим. Патриот своего дела.
Шумно втянув носом воздух, ментор постарался расслабиться и не сжимать челюсть с такой силой. Было бы ложью сказать, что в эту долю секунды желание схватить сопровождающую за предплечье и вежливо вытолкать за дверь не возникло - но то была лишь секунда. Необходимая, чтобы понять кое-что очень важное, все это время лежавшее на поверхности и руководствовавшее известной частью его поступков, но остававшееся неприметным. Это была последняя ночь. Не имело значения, проявит он себя как последняя сволочь или поступится привычными принципами, позволив кому-то остаться. Пусть даже ей. Хотя это как..
пожать руку Сноу? Выпить с Сенекой Крейном по бокалу сухого мартини? Наверно, вопросы нравственности все-таки были не по его части. Да, определенно, не по его. Так что Хеймитч быстро свернул намеченный курс размышлений. Последний день. После - сутки или те несколько часов, что их подопечные пробегают под телекамерами прежде, чем погибнут под не слишком удивленное ворчание зрителей. Разве кто-то ждет большего от 12-дистрикта?

Свет, на мгновение осветивший край комнаты напротив ванны, быстро погас. Воздух снова наполнился приятно-раздражающим ароматом. Впрочем, он занимал не слишком много его внимания, за которое одновременно боролись волосы, не скрытые под париком и лицо, без тонны макияжа выглядевшее значительно моложе. Он не умрет утром, перепугавшись до смерти - хорошо. Это уже очень хорошо.
- Будто ты что-то понимаешь, - парировал Хеймитч, подавляя искреннюю усмешку. Рука-предатель потянулась к опущенной обратно на тумбу бутылке, - Это.. - он повертел ее, сомневаясь, стоит ли демонстрация того, чтобы пить, - хороший алкоголь, - убежденно закончил ментор и, еще с секунду подержав ликер на весу, поспешно вернул его на место.
Мягкое прикосновение губ к плечу и теплое дыхание. Даже в чертовом коридоре ни одна живая душа не хлопнула дверью. Эта интимность прежде показалась бы столь же нереальной, сколько попросту невозможной - а теперь была чем-то уютным и обособленно расслабляющим. Хеймитч повернулся на бок, чтобы расположить ладонь на талии сопровождающей, а потом сместил ее на спину, обозначив не слишком крепкое, но совершенно точно самое обычное объятие.
Надо было срочно исправлять ситуацию.
- От тебя пахнет.. - задумчиво начал ментор, рассматривая ее лицо, не достаточно отчетливо различимое без света. Последовала драматичная пауза, злорадство в Эбернети могло бы побить все планки, но сейчас действовало как-то слишком лениво и уступчиво, - чем-то необычным. Подарок.. - "клиента?". Он не хотел заканчивать вопрос - с секунду помедлив, подался вперед и накрыл ее губы чуть грубее, чем рассчитывал. Вот только хотелось больше - настойчивее, даже болезненнее. "Зачем?" и "Почему?" становились табуированными вопросами, и он с радостью принимал тактику их практически начисто игнорировать, - неплохой подарок, Тринкет, - наконец, негромко завершив мысль, Хеймитч отстранился на прежнее расстояние, чувствуя после короткого контакта привкус - сладковатый, но уже не такой приторный.

Давно привыкшим к полумраку взглядом Хеймитч умудрился распознать проступивший на щеках сопровождающей румянец и беззвучно усмехнулся, забывая о назревавшем в нем негативе, коего в обычное время с избытком хватило бы на троих. «Ты умеешь смущаться, детка?». Но прежде, чем сменившее гнев на злорадство чувство в полной мере окрепло, тепло чужого тела ускользнуло, растворилось — Тринкет взвилась, изъявляя немало удивившее его желание приложиться к алкоголю. Сегодня список «нового» вновь пополнился. В числе открытий оказалось: «она может обходиться в ванной комнате меньше нескольких часов» и «без одежды не так раздражает» (совсем не новое, если быть до конца честным). Внимания стоил и тот факт, что они уже рекордное количество времени не пытались друг друга оскорбить. Из этого следовало: «Без одежды Тринкет ведет себя смирно..». Или комод был волшебный. Учитывая случающиеся перепады в ее настроении, Хеймитч больше склонялся к версии с комодом.
Он готов был изумленно выгнуть бровь, когда она, ухватившись за горлышко едва початой бутыли, поднесла ее к губам. Своеобразное геройство. Сам он больше не решался прикоснуться к этому убийственному ликеру, но с удовольствием посмотрел, как это делает кто-то другой.
— Ну, ты почти распробовала, детка, — усмехнулся он, не без доли любопытства и удовлетворения наблюдая за последовавшей на алкоголь реакцией. Слишком по-детски и искреннее — впервые он пожалел о не заженном свете, находя, что полутьма скрывает очень многое от взгляда — и если ее тело вряд ли можно было в данную секунду причислить к единственной причине его повышенного интереса — но все еще можно было признать его заслугу в связи с клокотавшим где-то глубоко, пока тихо-мирно, знакомым желанием, — то произошедшие качественные перемены не могли не привлечь внимание даже самого поверхностного зрителя.
Желанное тепло вернулось вместе с приятной тяжестью, которую можно было бы возвести в степени почти ласковой — такое может дать только человеческое тело, прижатое слишком тесно. При условии, конечно, что оно не раздражает и не провоцирует намерение что-нибудь раскрушить, а ни того, ни другого, он определенно не испытывал и не желал. Зато вернулось странное спокойствие. Столь же странное, сколь странно было ощущать ее голову на своем плече — когда первое и чисто инстинктивное желание «отпихнуть от себя» прошло, Хеймитч нашел это почти приятным. Хотя и, наверно, неловким — было бы неловко, если не его безразличие к разговору, который, наверно, нужно было бы завести. Ее визги он сможет вызвать и по пробуждению.
Недолго и безрезультатно поломав голову над происходившим, он повернул голову, почти намереваясь бросить нечто вроде «Сходи за виски, Тринкет», но отчего-то промолчал и вновь отвернулся. С Ореаной это работало безотказно — принесет заветный алкоголь и неохотно побредет восвояси, но тут все обстояло сложнее: какой бы странной не была эта чертова Тринкет, сейчас, рядом с ней, он чувствовал себя почти нормально. А еще, вдобавок к абсурдным событиям последних часов, — почти одержимо и агрессивно готов был биться за право сохранить это тепло как можно дольше, его тепло, в данную секунд — его, и осознание этого непостоянства подливало масла в огонь.
— Если завтра рано меня разбудишь — заставлю допить ликер.. — наконец лениво вымолвил Хеймитч, задумчиво рассматривая дальнюю стену. Игры, Сноу, Тренировочный — все казалось далеким, оттого — почти не реальным. Смутно представлялась необходимость влезать в официальный костюм и отправляться в Игровой Центр.
Рука свободно поднялась от теплой простыни, и он приобнял ее за талию. Это было по-своему неправильно — и за ребрами что-то неприятно пошевелилось, поерзало, но потом, будто устроившись поудобнее, беззлобно свернулось в клубок и замолкло.
Хеймитч не знал, сколько прошло времени, но на вскидку мог предположить, что достаточно — когда мысли уже стали путаться, окутываемые дымкой сонливости, он еще раз посмотрел на Тринкет, не уверенный, спит та или нет. «Ей же положено иногда спать.. Иначе пропустит момент всех побесить завтра утром». Расположив вторую руку на ее талии,
поколебавшись при этом с секунду, Хеймитч попытался расслабиться и, когда то колючее и неведомое, что еще раз шевельнулось в груди, в конце концов, перестало недовольно ерзать -окончательно поддался натиску желания провалиться в сон.

Утро, не изменяя давным-давно заведенной традиции, возникло внезапно и омрачило собой начало дня. На этот раз его не мучило похмелье, что, несомненно, куда положительнее сказывалось на самочувствии, но мучило нечто другое. По привычке погневавшись на слишком яркие лучи утреннего солнца, он не сразу понял, почему голова не раскалывается и потребовалось еще несколько секунд, чтобы вспомнить, в связи с чем он так неожиданно озадачен.
Озарение все-таки снизошло. Тут же поднявшись на постели, Хеймитч оглядел комнату, оказавшуюся на удивление опрятной - за что он автоматически попенял всех безгласых, которые вопреки его активным отказам от уборки все же посмели накануне вклиниться в небольшой уголок личного пространства, - и заприметил оставшиеся покоиться на полу вещи. Утро становилось все более интересным. Он посмотрел в сторону двери в ванну, которая была не закрыта - в ней никто не подавал признаков движения. Хеймитч встал - поражаясь легкости, уже давно не бывавшей его достоянием в это время суток, и блестящей координации. "Хоть сейчас на правое дело революции..", - и подошел к неаккуратно брошенным еще ночью предметам одежды. Он озадачено взирал на платье и туфли, пытаясь сообразить, что такое случилось с Тринкет, что она покинула его скромную обитель даже без простыни. На бодрости мыслей трезво проведенная ночь складывалась столь же отменно - варианты произошедшего множились с каждой секундой, и Эбернети едва успел притормозить собственный мозговой штурм, когда мысли стали забредать за пределы нормального. Похищение инопланетянами? Почему нет? Это же Тринкет.
Подсказкой к раскрытию дела стала пропажа собственной рубашки, замеченная чуть позже. Если сопровождающая таким образом намекала, что он будет солидно выглядеть в ее платье, то Хеймитч был согласен с ней не в полной мере.

Несмотря на то, что расторопностью перед началом Голодных Игр, да и на протяжении всей своей менторской деятельности он принципиально не отличался, Эбернети выбрел из комнаты к концу завтрака. В общем-то, присутствию группы подготовки он был почти рад: их глупые выходки и постоянная суета вокруг увлекательно возящих по тарелке еду трибутов вызывали почти открытое их противодействие и недовольство, заставляя вспоминать о вещах более серьезных на порядок реже. Это хорошо. Во всяком случае, ему не пришлось увидеть заранее нарисованную в воображении картину, весьма драматичную и трагичную по своему содержанию. На деле же - просто кучка суетливых капитолийцев и двое детей, еще чудом не повтыкавших в них столовые приборы.
По окончанию трапезы Хеймитчу удалось уличить короткий момент, чтобы напомнить трибутам тысячу раз данные им некогда советы, хотя привнести в голос хоть долю ободряющей уверенности у него благополучно не вышло. Тринкет не было. Эбернети начал злорадно сомневаться в ее нахождении на планете Земля, но старался думать об этом поменьше - выходило с переменным успехом.

Вырвать из цепких лап стилистов собственных подопечных Хеймитчу больше не удалось, так что в следующий раз увидеть их он смог уже перед выходом на Арену. Там же он смог встретить сопровождающую - в целости и сохранности. Теперь глаза трибутов светились тем же ужасом и отчаянием, которые он мог наблюдать из года в год - возникало мерзкое и разъедающее чувство, понемногу скрадывающее у него ту зыбку почву, что служила верным подспорьем в способности пассивно подчиняться системе, которая сломит любого, кто в силу своей глупости или безумия попробует стать костью в горле. Это был тот самый апогей, пик, когда на какую-то долю секунды уверенность в собственной способности "подчиниться" приближалась к очень зыбкой и расплывчатой грани.
Оставаться в полной мере равнодушным не мог никто - встреченный после Рубака выглядел не столь бодрым, даже Ореана не светилась трепетным предвкушением, не слишком довольная успехами в поисках спонсоров. Проводив их к машине, он вовремя вспомнил, что обещал переговорить с ментором седьмого дистрикта, и повернул обратно к парадным дверям. Поначалу ничего не предвещало беды: он просто шел себе, думая, в котором из карманов уже початая фляжка,
пока прямо
напротив не возникла знакомая цветастая фигурка с выражением глубокого неудовлетворения на лице. Или что там выражало лицо Тринкет - он еще путался в ее "хорошо" и "плохо"..
Приняв лист из ее рук, Хеймитч без особо энтузиазма обежал взглядом указанный на нем перечень имен.
- Возмутительно, - почти горячо отозвался ментор, но на этом его способность поучаствовать в горе сопровождающей истекла. - Прямо сейчас пойду и узнаю, детка, где все те нисколько человек, которые каждый сезон поддерживают двенадцатый дистрикт, потому что им не нужны лишние деньги, - участливо покивав, он протянул ей обратно листок и добавил, пока не последовало какой-нибудь непредсказуемой реакции: - Не так уж плохо выглядишь, Тринкет. Видимо, ликер был все-таки пригоден к употреблению.

Хеймитч наблюдал, как несколько секунд назад еще ровный и невредимый лист превращается в мелкие, неровные кусочки бумаги. "Сдетанировало" - со вздохом подумал ментор, когда они полетели в его сторону, а по улице прокатился крик. В общем-то, до капитолийцев, безгласых и поглядывающих в их сторону миротворцев ему никакого дела не было, поэтому Тринкет могла верещать сколько угодно, восходя хоть до писка, который впервые с самой их встречи в Доме Правосудия не заставлял голову раскалываться на части - у трезвости были свои, пусть и небольшие, плюсы. Так что причина легкого раздражения, которое автоматически возникло, едва она повысила на него голос, заключалась в том, что он все еще недоумевал, почему позволяет на себя кричать капитолийке, которая, вроде как, уже должна была перегнуться через стол Сенеки Крейна и отрабатывать перевод в другой дистрикт.
- Ну, - неопределенно пожал плечом, пробегая по ней повторным демонстративно-оценивающим взглядом, - ликер, конечно, сделал твой вид более одухотворенным..
Грубить по-настоящему больше - или пока - не получалось, но до чертиков хотелось. Из вездесущей и откровенно бесящей Тринкет она за одну ночь каким-то немыслимым образом превратилась в Тринкет, в адрес которой уже затруднительно было бросить первое, что приходило в голову - это заставило его на мгновение нахмуриться, но он тут же вернулся в реальность, прежде чем в него последовательно не полетело все многочисленное содержимое ее сумочки.
Вариантов была масса: взять, переставить ее за стеклянную парадную дверь и держать ту, пока запал сопровождающей не потухнет. Еще можно было переставить ее влево, вправо и вообще куда угодно переставить, чтобы миновать эту бомбу мгновенного действия без серьезных последствий для нервной системы. "С каких пор ее волнует, что я думаю?". Но тут возник иной план - слабо продуманный, не очень логичный и, возможно, не менее опасный для жизни, чем прямым текстом сообщить ей, что что-то не так с прической или платьем.
- Тринкет, ты не думала начать заниматься подготовкой трибутов? - светским тоном осведомился ментор, уверенно подступая ближе и заводя одну руку ей за спину. Наклонившись, второй подхватил ее под колени и поднял, чуть задумываясь и как бы взвешивая капитолийку на руках. "Она все-таки ничего не ест..". Где-то внизу живота не вовремя шевельнулось знакомое чувство, - Новая секция по развитию боевого духа, м? Мне кажется, трибутам его не достает даже больше, чем навыков выживания, - развернувшись, он шагнул с бордюра и с невозмутимым видом направился вдоль ряда машин, - А у тебя его с избытком.. Научишь их выходить из себя от одного комментария насчет прически или слишком бледного вида.
Машина, отведенная для двенадцатого дистрикта, оказалась неподалеку, хотя Хеймитч, в общем-то, не возражал побродить так подольше - это было приятно, чувствовать ее в непосредственной близости и в некоторой зависимости от себя. Приятно до отвращения. На мгновение он даже почти на нее разозлился - такую легкую, снова желанную и ломающую все его представления о жизни, в которой попросту не было места для такого инородного, чуждого, совсем неуместного ощущения.
Возле одного из однотипных автомобилей - исключение из общего числа составляли, пожалуй, только машины кураторов из дистриков-профи, - он опустил ее на ноги и потянул дверцу на себя еще прежде, чем безгласый шофер успел выскочить с водительского сидения с той же задачей.
- Забирайся, детка, - шепнул он, наклонившись к ее уху, - Теперь ты точно успеешь к трансляции и не потеряешься, - короткий приглашающий жест и усмешка, - Дам тебе время нарвать побольше листов - повысим твои шансы напугать меня этим смертоносным оружием.

- Что? - изумленно пролепетала Эффи, таким голосом, будто бы до этого вовсе его не повышала, а скорее наоборот, говорила слишком тихо. Вопрос показался ей крайне необычным - "А я чем по-вашему здесь занимаюсь... Только на улицах мусорю?" Чем ближе оказывался ментор, тем сильнее росла уверенность в том, что нужно бежать, но тело категорически отказывалось потакать этому желанию, да и куда? Как? На каблуках? Доподлинно было неизвестно умеет ли, вообще, капиолийка бегать. Осторожно и слишком медленно отступая назад, она и представить себе не могла, что рефлекторный поступок окажется пророческим и шевелить ногами нужно гораздо быстрее.
- Развитию чего? - конечно, слова были знакомыми, как и их смысл, но Тринкет никак не могла поверить своим ушам, как, впрочем, и новому положению в пространстве. Закричать или взвизгнуть она будто бы позабыла или не захотела. Впервые этот променад показался ей почти естественным и даже приятным. И все же безусловно, это была какая-то новая издевка, вроде той, что она не смогла распознать пару минут назад, но в чем был ее смысл? Что он хотел сказать? Дослушивать совершенно не хотелось.
- Выходить из себя?! - недовольно завопила капитолийка и, очевидно, решила продемонстрировать свой талант, подлежащий преподаванию.
- Отпустите меня! Живо! - отчаянно колотя ментора по плечу, она радовалась, что тот не додумался перебросить ее через плечо, иначе мало того, что парику и платью был бы конец, так еще демонстрировать... фигуру... на всю площадь перед Центром никакого желания не наблюдалось, - Поставьте меня на место!
С каждой секундой Эффи становилось все сложнее бороться с собой и с фантазией, в которой она начинает бить Эбернети сумкой. Стоит признаться - от отчаянного шага ее останавливала не месть или сила Двенадцатого, которой он мог воспользоваться в любой момент, а цена сумки и хрупкость ее содержимого.
Оказавшись на земле, сопровождающая толкнула Хеймитча плечом и только после этого гордо поправила подол желтого платья. Какие уж тут могли быть манеры, когда собственные вопли были слышны на всю улицу, а взгляды проходящих мимо были удивленно бесценными. Как могло так получаться - всегда спокойная, улыбчивая и уравновешенная Тринкет превращалась в безумную фурию, когда до нее дотрагивался этот мужчина. Ни с кем и никогда такого не происходило, да и произойти не могло. Определенно, это была власть. Пускай очень завуалированная и пока еще непонятая, неосознанная, но именно она. За несколько дней вытравить из урожденной капитолийки все, что в нее закладывали с самого детства - это феноменальная способность. "Надо же... Эпидерсия какая..."
- А как же Вы? - помешкав перед тем как сесть, спросила девушка и уставилась на Эбернети. Откровенно говоря, она была уверена в следующем - сейчас ментор затолкает ее в машину, даст команду шоферу и тот отвезет ее в Тренировочный для просмотра новостей с Арены в режимах онлайн и полного одиночества. Сам же направится пить со своими дружками и вернувшись не раньше полуночи, выдав что-то нелепое о трибуах, повалится спать. И хорошо еще если придет самостоятельно, а не в компании миротворцев или своей пассии. Подумав об этом Тринкет поразилась еще раз - "Он же трезвый..." И правда, вчера она самостоятельно, своим поведением, заставила уничтожить Хнймитча несколько бутылок алкоголя, к оставшейся он отнесся без должного энтузиазма, а сейчас он слишком твердо стоял на ногах, как, впрочем, и тогда, когда тащил ее вдоль дороги. Поначалу она даже не поверила, но сведя воедино все вышеизложенное, повторно окинула мужчину удивленным взглядом. " А что тут, собственно, происходит..."
Дожидаться ответа Эффи не стала и, юркнув в автомобиль, предварительно закинув в него сумку, громко хлопнула дверью со своей стороны. Сложив руки на груди, она недовольно надула губы и соскользнула вниз по кожаной спинке, так, как это обычно делают дети, когда не хотят куда-то ехать с родителями. "Какое мне дело куда он пойдет? Время он мне даст... Подумаешь!" И, тем не менее, она ждала, что дверь с противоположной стороны откроется и Хеймитч соизволит проехать в Тренировочн
И, тем не менее, она ждала, что дверь с противоположной стороны откроется и Хеймитч соизволит проехать в Тренировочный вместе с ней.

Отредактировано Capitol (2018-01-28 19:04:55)